Сергей Попов
 
ПТИЧЬЯ  РЕЧЬ
 
 
 
 
*  *  * 
 
Утро приходит сквозь птичью речь
к частым штакетникам  здешних дач
радость привадить, беду навлечь
и ничего не решить хоть плачь.
 
И у подбрюшья июньских туч
тутошний тает в листве Морфей,
радостен и на беду летуч,
вкрадчивых и шебутных кровей.
 
Щебет во мгле, тополиный пух.
Не умирай – выбирай из двух
необоримых окрестных зол  -
сон ни о чём и скупой подзол.
 
Ересь и сизая кровь с утра,
многоголосие из вчера.
Птичье летучее молоко –
чтобы во сне умирать легко.
 
Белая, в пенках его, листва.
В воздухе не различить слова.
Кровь сочетается с молоком.
Просто – и пьётся одним глотком.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Cтройка выдохнется. Затем
подоспеет черёд другой…
Время не замечает стен
за своей круговой кугой.
 
Сколь с черченьем не ворожи,
не прилаживай сопромат –
этажи твои, витражи
словно на постромках висят.
 
Хоть сознанье настропали,
хоть его запусти враспыл –
пропасть времени до земли
от воздушных твоих стропил.
 
Всё приделано вкривь и вкось –
дом для будущего негож.
Вновь и вновь – оторви да брось
весь свой кажущийся чертёж.
 
Линий вымышленных слезу,
перекрытий бесплотных блажь…
Но готов далеко внизу
к наваждениям карандаш.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Блеск тоскливый мартовского ледка
вольнолюбца  сходу уводит вбок.
Твердь кругом рассыпчата и легка,
и прозрачней воздуха, видит бог.
 
В порошок стирается ледяной
под лихими подошвами храбреца.
И ничто никак ничему виной –
всюду только пройденного пыльца.
 
На ветру раскручивается, искрясь,
по сетчатке чертит бог знает что
позднезимняя пелена и грязь,
изжитого времени решето.
 
Наконец-то с ним разошлись пути –
только сеется ветровой  снежок,
безобидный и никакой почти –
где он, прошлого холодовой ожог.
 
Вся тоска лукава и такова,
что обратным зреньем слепца дарит.
Не болит бедовая голова,
если снова путь в никуда открыт.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Снежок нечаянный пасхальный.
Переговоры ни о чём.
Твой ангел, гневный и нахальный,
за  левым мечется плечом.
 
Чем ближе  к ночи, тем кромешней
его предпраздничная прыть
категоричностью нездешней
с плеча без устали рубить.
 
И накануне воскресенья,
негодования полна,
в честь вероятного спасенья
восходит юная луна.
 
Её презрительной подсветкой
курносый профиль окаймлён,
с прищуром злым, с усмешкой едкой,
с неудержимостью гулён.
 
Чуть не по-ангельски летучи,
черны лукавые черты –
всё помрачения да тучи,
а свет сквозит из темноты.
 
И если всё, что накануне
впотьмах катилось кувырком,
предстанет светом, канет втуне –
о чём ты нынче и о ком?
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Снег по апрелю и маю.
Лета не будет у нас.
Только одно понимаю –
этот запомнится раз.
 
Частые эти налёты
в дальний район до утра.
Не загружайся – ну что ты –
с чувством глядеть во вчера.
 
Словно в стеклянную колбу
заключены времена –
благо резвиться глаголу
в отблеске склянки сполна.
 
Силиться в область цветений
выбраться через стекло.
Снежные вихри и тени –
эко к весне занесло.
 
Ломкая наледь сезона.
Злой климатический бред.
Блазнится солнце спросонок –
скоро сто лет как в обед.
 
Вот обурела природа
сны и значенья плести –
год беспощадней от года
ветер сквозит до кости.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Жмёшь копейки без толку – жизнь в кредит,
допоздна рядишь, у кого бы перехватить.
А с утра, глядишь, и рюмашка не повредит –
и опять заладится паркина чудо-нить.
 
По бульвару в солнечном мареве проплывёшь –
день хорош, и сам ты совсем не плох –
что за радость корёжиться ни за грош
словно первый пахарь или последний лох.
 
Знай  горбаться   -  и счастье забьёт ключом –
это основа, твердят, основ  - принимай как есть.
Но обожателю вёсен – истины нипочём,
если апрель и май творятся сейчас и здесь.
 
Бог подаст, и грянут со всех сторон
гроздья сладкого света, райские трели птах
с опереньем здешних невыспавшихся ворон.
А твоим бессонницам, право, цена – пятак.
 
Будет пища, коль плещется божий день,
шевелятся птичьи курчавые голоса
и расцветают внутри черёмуха да сирень –
пусть ненадолго – может, на полчаса.
 
И счастливый в дым, приветствуешь нищету,
молодым себя полагая и полным снов,
и от планов раскидистых весь в ледяном поту,
сокрушаешь во сне основы любых основ.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Небо расслоилось на созвездья
и пернатой касты мелюзгу.
Грозовые сумерки возмездья
на летейском грянули лугу.
 
За привычку стебли без разбору
плющить башмаками на свету,
по садам заречья в эту пору
не распознавая темноту.
 
Речи нет о светопродолженьи
в окруженьи вытоптанных трав,
где ведут проплешины саженьи
к берегам харонских переправ.
 
Но и здесь вода упрямо множит
звёздной мги расклад над головой,
и ничто безбрежным быть не может
кроме птичьей речи круговой.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
И всё же ветер лезет вон из кожи,
и в небосвод глядеть себе дороже
сквозь чумовые клочья облаков –
едва-едва – и был жилец таков.
 
И всё ж глаза закатывают, даже
в небесном растворяются пейзаже
почти не за понюшку табака –
ещё одна затяжка – и пока.
 
И облака соскальзывают ниже,
и в дождевой барахтаются жиже,
и сном объято небо до земли
о том, что различается вдали.
 
И закипают облачные лужи.
Под кожей жар, и ветрено снаружи.
И смерть прошла. И небо на земле.
Но зрение бессмысленно  во мгле.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*   *   *
 
Что за манера кричать во сне,
тряпки выкидывать по весне,
по бездорожью шататься всласть,
взять и до осени запропасть?
Вдруг объявиться, затеять пир,
пасть  на кушетку без задних ног.
старые сны засмотреть до дыр.
И не отчаяться, видит бог.
Шарит луна по твоим лесам,
блики крадутся по волосам.
И занимается над тобой
пламень забвения, невесом.
Прежние люди идут гурьбой ,
переполняют собою сон ,
всё норовят отворить сезам –
всё по глазам прочитать как есть –
бомж, негодяй, утешитель вдов.
Только куда им такая честь.
Сочен рассвет и почти бордов.
Ты неумытая наяву.
Ставить ли пришлое во главу
снятого за гроши угла?
Я здесь работаю и живу.
Скоро рассеется эта мгла.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Стремглав слетело покрывало
тумана с крапинами звёзд.
И темноты как не бывало –
пейзаж безоблачен и прост.
 
И прорисованный с пристрастьем
до линий каждого листа,
он полон светом и несчастьем
себя раздаривать спроста.
 
Швырять разительные крохи
преображенья во плоти
в глаза свидетелю эпохи,
с которою не по пути.
 
Тот ловит жадно и безгласно
детали флоры дотемна,
хотя ему куда как ясно,
какие меркнут времена.
 
И кровь захлёстывает светом,
и звёзды режут до кости…
Но он не думает об этом,
а просто глаз не отвести.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Коль во сне зацапаешь егозу,
лгавшую на голубом глазу –
потускнеют чёрные небеса,
чтоб наглей сверкали её глаза.
Чтоб швырялись жёлтым огнём зрачки,
грудь ходила часто и  горячо,
а кометы чуть ли не у щеки
перемахивали через плечо.
Сколь по жизни сдуру не егози,
а светила – как ни крути – вблизи.
Это злая девочка подтвердит,
маякуя мёртвым своим глазком –
перевёртыш, оборотень, троглодит
с кровожадным приторным языком.
Тьма  слюны рассеяна между звёзд,
напряжений призрачных ягодиц.
Кто ловил судьбу за кометный хвост,
далеко ушёл из её границ.
Растворился, то есть пустился в пляс
по кромешным весям, нестрашным снам –
никакой проблемы, что свет погас –
о вселенских ваттах вопрос не к нам.
Пусть горят, сверкают, играют вне
поля зрения, мимо нейронных дуг
в световом поту, в теневой волне,
не умея выбрать одно их двух.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
*  *  *
 
Он перегружен жизнью свежей,
случайной музыкой в ночи
по-над огнями побережий,
где сны легки и горячи.
 
Толпой заполнен отпускною,
слабомоторный катерок
неимоверною ценою
морской доматывает срок.
 
Экскурсионное корыто –
перекорёженный металл –
окрестной моросью покрыто,
и холод люки пропитал.
 
Но мчит судёнышко к причалам,
валяет чахлую волну.
И дело, в сущности, за малым –
не заглядеться в глубину.
 
А бестолковиться над чащей
подводных жизней в никуда,
не оставляя тьмы звучащей,
когда всё прочее – вода.